Андреев л. гостинец
гостинец» — в журнале «Народное благо», 1902, № 13-14, 14 апреля. Отдельным
изданием рассказ выпущен в 1904 г. в Ростове-на-Дону издательством «Донская
речь». Л. Н. Толстой читал «Гостинец» в т. 3 Сочинений Л. Андреева («Мелкие
рассказы»), выпущенном «Знанием» в 1906 г. В книге им отчеркнуто 19 строк со
слов: «Вот и длинный корридор…» и на полях выставлена оценка: «5» (Библиотека
Л. Н. Толстого, с. 40).
томах. – М.: Худож. лит., 1971.
Гостинец
Леонид Андреев. Гостинец
I
– Так ты идешь! в третий раз спросил Сениста, и Сазонка поспешно ответил:
Тебе не нужно бояться меня. Я приду. Я приду, конечно, я приду.
Они снова молчали. Сениста, лежа на спине, укрытый до подбородка серым больничным одеялом, уставился на Сазонку; он желал, чтобы Сазонка никогда больше не покидал больницу и чтобы его возвращающийся взгляд подтвердил его обещание не оставлять его жертвой одиночества, болезни и страха. Сазонка хотел уйти, но не знал, как это сделать, не обидев мальчика, он сморщил нос, чуть не соскользнул со стула и снова сел, твердо, как будто навсегда. Он бы остался сидеть, если бы ему было что сказать; но сказать было нечего, и возникли глупые мысли, от которых ему стало смешно и стыдно. Потом ему пришло в голову называть Сенисту по христианскому имени и отчеству – Семен Ерофеевич, что было безнадежно нелепо: Сениста был подмастерьем, а Сазонка – уважаемым мастером и пьяницей, и Сазонкой его называли только по привычке. Не прошло и двух недель с тех пор, как он дал Сенисте последнюю пощечину, и это было очень плохо, но об этом он тоже не мог говорить.
Когда он начал сползать со стула, Сазонка так же решительно отполз назад и сказал что-то, что прозвучало как упрек или утешение:
– Правильно. Это больно, не так ли?
Его молчаливым ответом был утвердительный кивок:
Что ж, вы на правильном пути. Если вы этого не сделаете, он будет вас ругать.
Сазонка улыбнулся этому объяснению. И еще он сказал: поторопись. Он через минуту вернется. И никакой водки. Вот черт!
Сердце Сазонки разрывалось от жалости к большеголовому Сенисте, а также от осознания того, что теперь он может уйти в любой момент. Во всей этой странной обстановке ему хотелось жалеть себя: тесные ряды коек с бледными, хмурыми людьми; воздух, удушливый от запаха лекарств и испарений больного тела; ощущение, что у него все хорошо. Поскольку Сениста больше не избегал ее взгляда, Сазонка твердо повторила:
– Ты, Семен. Сеня, не бойся. Я приду. Можешь рассчитывать, что я приду к тебе, как только почувствую опасность. Разве мы не люди? Боже мой! У нас тоже есть понятие. Дорогая! Ты веришь мне или нет?
С улыбкой на почерневших, покрытых коркой губах, Сениста сказал:
– Верю.
– Вот так, – торжествовал Сазонка.
Он знал, что это будет легко и приятно, и он уже мог говорить о том ударе по затылку две недели назад. Он осторожно указал пальцем на Сенино плечо:
Что бы вы почувствовали, если бы кто-то со злости ударил вас по голове? Боже мой! С вашей большой и бритой головой вы выглядите очень комфортно.
На лице сениста снова появилась улыбка, и Сазонка поднялся с кресла. Его расчесанные частым гребнем мелкие кудри волос поднимались пышной и веселой шапкой, а серые припухшие глаза блестели и улыбались. Он был очень высок.
– Ну, давай! – сказал он, но не двинулся с места.
Его слова были более искренними, чем “до свидания”, но теперь этого было слишком мало. Требовалось что-то еще более сердечное и хорошее, что-то, что заставило бы Сенисту чувствовать себя комфортно в больнице и облегчило бы уход. После того, как Сениста вернула его к реальности, он неловко топтался на месте, горько смеясь от смущения.
– До свидания! – сказал он своим детским голосом, за который его дразнили “псаломщиком”, а потом, как взрослый, высвободил руку из-под одеяла и протянул ее Сазонке.
И Сазонка, чувствуя, что именно этого не хватает для его душевного спокойствия, осторожно обхватил тонкие пальчики своей большой лапой, подержал их и со вздохом отпустил. В прикосновении тонких теплых пальцев было что-то печальное и таинственное: словно Сениста был не только равен всем людям на свете, но и выше их всех, свободен, и это потому, что теперь он принадлежал неизвестному, но грозному и могущественному господину. Теперь он мог называть себя Семеном Ерофеевичем.
– Так иди же, ответил Сениста, и с этой просьбой Сениста отогнал страшное и величественное существо, которое на мгновение осенило его своими беззвучными крыльями.
В конце концов, он снова стал мальчиком, больным и страдающим, и снова его было жалко.
– Поехали!
В ответ Сазонка взмахнул рукой:
– Милая, разве мы не люди?
II
В воскресенье Сазонка напился только один раз, да и то не до такой степени. С приближением Пасхи и таким количеством портновской работы времени на выпивку было мало. Весь день весенний свет освещал его, когда он сидел на подмостках у окна, по-турецки подогнув под себя ноги, хмурился и насвистывал. Сначала окно было в тени, и в пазы проникал холодок, но к полудню солнце прорезало узкую желтую полоску, играя светящимися пятнами в пыли. Через полчаса весь подоконник с набросанными на него ножницами и обрывками ткани мерцал ослепительным светом, и было так жарко, что приходилось открывать окно, чтобы впустить ветерок. Затем в окно ворвалась волна свежего, сильного воздуха, пахнущего разлагающимся навозом, засыхающей грязью, распускающимися бутонами, унося с собой беспорядочный уличный шум. В круглых норах на нижнем этаже у мусорной кучи насестывали и блаженно кудахтали куры: на противоположной, уже высохшей стороне мальчишки играли в жрачку, и их пестрый, звонкий крик и стук чугунных тарелок о костяшки пальцев звучали возбуждением и свежестью. По улице, которая находилась на окраине Орла, ездили мало, и лишь изредка шагал пригородный человек; телега подпрыгивала в глубоких колеях, еще полных жидкой грязи, и все ее части лязгали деревянным стуком, напоминавшим о лете и просторах полей.
Когда у Сазонки начинала болеть поясница, а пальцы не могли держать иголки, он выбегал босиком и без подвязок на улицу, совершал гигантские прыжки через лужи и играл с мальчиками.
Несколько грязных рук протягивали ему плиты, и дюжина голосов просила: “Давай, дай мне ударить!”. Он сказал.
– За меня! Сезон, для меня!
Он закатал рукав и принял позу атлета, бросающего диск, отмеряя расстояние прищуренным глазом и выбирая тарелку потяжелее. После легкого свистка тарелка выпала из его руки и волнообразно отскочила; скользящий удар ворвался в середину длинной колеи, рассыпая тесто и отвечая на удар ребят своим пестрым звуком. Через несколько ударов Сазонка отдыхает и говорит ребятам:
– А Сениста по-прежнему в больнице, ребята.
Однако, будучи занятыми своей интересной работой, они равнодушно отреагировали на новость.
Для него должны быть подарки. А вот и я, – продолжал Сазонка.
” Гость” вызвало множество откликов. Медвежонок Хрюша одной рукой дергал свои штаны, а другой придерживал подол бабушкиной рубашки. Затем он дал серьезный совет:
– Вы даете ему копейку.
Жатва была той суммой, которую дед обещал Мишке, а его представления о человеческом счастье не достигали большего. Но времени на долгие разговоры не было, поэтому Сазонка с такой же поспешностью поспешила в свою комнату и снова принялась за работу. Его глаза опухли, лицо стало бледно-желтым, как у больного человека, а веснушки на глазах и носу выглядели особенно частыми и темными. Только его аккуратно причесанные волосы были все в той же веселой шапочке, и когда мастер Гавриил Иванович смотрел на нее и представлял себе уютный красный кабак и водку, он яростно плевался и ругался.
Пока он часами размышлял над одной мыслью: купить ли новые сапоги или сыграть на гармошке, в голове у Сазонки было неясно и тяжело. Чаще всего он переносил свои мысли на Сениста и подарок, который тот ему принесет. Усталому мозгу Сазонки каждый раз представлялась одна и та же картина: как Сениста приходит к нему и вручает подарок, завернутый в ситцевый платок. В тяжелой дремоте он часто забывал, кто такой Сениста, и не мог вспомнить его лица; но камчатка, которую еще надо было купить, казалась ему яркой и четкой, и узлы на ней тоже казались развязанными. В первый день Пасхи Сазонка сказал всем – хозяину, хозяйке, хаказакам и мальчикам, что пойдет в дом мальчика.
– Я должен, – продолжал он. После того, как я причешусь, я пойду к нему. Вот, милый, возьми это!
В это время он увидел другую картину: двери были открыты в красный кабак, а в их глубине лежала барная стойка, залитая спиртным. Он начал испытывать горькое чувство своей слабости, с которым невозможно было бороться, и ему хотелось громко и настойчиво крикнуть: “Я поеду в Сенисту!” В Сенисту! ”
На фоне этой серой, колеблющейся дымки выделялся только ворсистый платок. В нем не было радости, только суровый упрек и грозное предупреждение.
III
Сазонка оба дня Пасхи пил, дрался, был избит, а ночь провел на станции. До Сенисты добрались только на четвертый день.
Улица, залитая солнечным светом, была ярко расцвечена пятнами кумачовых рубашек и веселым оскалом белых зубов, грызущих подсолнухи; в беспорядке играли гармоники, стучали чугунные тарелки о костяшки пальцев, кричал петух, вызывая на бой соседского петуха. Но Сазонка не смотрел по сторонам. Даже его волосы, вместо того чтобы собираться в пышную гриву, были разбросаны отдельными прядями, которые растерянно торчали по всей голове. От пьянства и невыполненного обещания ему стало стыдно, и было жаль, что он не явится к Сенисте полностью одетым и пропахшим водкой – в своей красной шерстяной рубахе и жилете, но пьяный и грязный. По мере приближения к больнице он чувствовал себя гораздо лучше, и его взгляд стал блуждать вправо, туда, где маленький подарок был аккуратно уложен в сверток в его руке. С надутыми губами и умоляющими глазами, лицо Сенисты сейчас было живее, чем когда-либо.
Больница – огромное, желтое здание с черными рамами, напоминающими мрачные, темные глаза. Неопределенное чувство ужаса и тоски сопровождало длинный коридор и запах лекарств. Здесь были показаны палата и кровать Сенисты.
Но где сама Сениста?
Вот лежал мальчик один. Семен. Семен Ерофеев. Вот здесь. Палец указал на пустую кровать, на которую указывал Сазонка.
– Ерофеев – это отчество. Моих родителей звали Ерофей, так что получается Ерофеич”. – Сазонка объяснил, медленно и ужасно бледнея.
– Ваш Ерофеич умер. Только мы его не знаем: по отчеству. Наш – Семен Пустошкин. Умер, говорю.
– Как это так! Сазонка был ошеломлен, его веснушки были такими резкими, что напоминали чернильные брызги. – Когда?
– Вчера после вечерен.
– Почему бы и нет? – Медсестра ответила равнодушно: – Спросите комнату мертвых, и вам ее покажут. Вы не должны совершать самоубийство! Он был волком, но не толстым.
Хотя его язык вежливо и обстоятельно спрашивал дорогу, ноги твердо несли его в указанном направлении, но глаза ничего не видели. Только когда они уставились прямо на мертвое тело Сенисты, они начали видеть. Когда они вошли в комнату, то почувствовали леденящий холод, и все вокруг было на виду – от стен, покрытых пятнами, до окна, затянутого паутиной; как бы ярко ни светило солнце, небо через это окно всегда казалось серым и холодным, как осень. Где-то беспокойно жужжала муха; откуда-то падали капли воды; то одна, то другая. После этого воздух наполнился жалобным, звонким звуком.
Когда Сазонка отошел, она крикнула:
– Прощевай, Семен Ерофеич.
Семен Ерофеич, простите, – сказал он все тем же отдельным и громким голосом. Он снова упал на колени и долго прижимался лбом.
Муха перестала жужжать, и в комнате стало тихо, как может быть только в мертвецкой. Изредка в оловянную миску падали капли, падали тихо, мягко.
IV
Город закончился у больницы, и началось поле, и Сазонка забрела в это поле. Оно было ровное, не загроможденное ни деревьями, ни зданиями, и ветерок, казалось, дышал свободно и тепло. Чтобы попасть к реке, Сазонка сначала шел по высохшей дороге, потом свернул налево и пошел прямо через непаханые поля и прошлогоднюю стерню. Там, где земля была еще влажной, виднелись слабые следы его ног с темными вмятинами от ступней.
На берегу Сазонка ждала маленькая, покрытая смолой бухточка, где воздух был тихим и теплым, как в парике. Высоко в воздушной синеве звенел жаворонок, и приятно было не думать, даже когда солнечные лучи теплой красной волной проходили сквозь закрытые веки. Половодье давно спало, и река текла в узком русле далеко на противоположном берегу, оставляя за собой огромные, изборожденные льдины. Льдины громоздились одна на другую, и белые треугольники поднимались вверх, навстречу беспощадному пламени, которое шаг за шагом сверлило и точило их. Полусонный Сазонка откинул руку, и под ней упало что-то твердое, обтянутое материей.
” Пора просыпаться!” – кричал Сазонка.
– Боже мой! Что это такое?
Когда он посмотрел на него испуганными глазами, ему показалось, что сверток пришел сюда по собственной воле, и это было очень страшно. Даже не отрывая взгляда, Сазонка смотрел из стороны в сторону, и в глазах его поднимались бурная жалость и яростный гнев. Сениста ждал его три дня. В первый день, во второй и на третий он повернулся к двери, но не вернулся. Как будто щенка выбросили на помойку – брошенный, забытый. Если бы только он мог увидеть гостя на день раньше, он бы радовался такой детской радостью, и его душа взлетела бы в небесные высоты без боли, без одиночества.
Когда Сазонка плакал и катался по земле, его руки запутались в пышных волосах. Он плакал и воздевал руки к небу, жалобно оправдываясь:
И с разбитой губой он рухнул на землю, заснув в порыве безмолвного горя. Свежая влажная трава щекотала его лицо, а аромат земной сырости нес в себе могучую силу и страстный призыв к жизни. Словно обнимая своего грешного сына, земля питала его страдающее сердце теплом, любовью и надеждой.
1901 г.
КОММЕНТАРИЙ
Издательством “Донская Речь”. Гостинец был прочитан Толстым в томе “Маленьких рассказов” Л. Андреева, изданном “Знанием” в 1906 году. В его книге было 19 строк, вычеркнутых из слов “Вот длинный коридор.”, и на полях он ставит оценку: “5” (Библиотека Л. Н. Толстого, с. 40).
