Белкин клад
Стоял конец сентября.
Мы с Тоськой, тоненькой и гибкой, как дубок, отправились в лесок за шишками. Мы хотели вылущить из них семена и посеять возле реки.
Из посёлка вышли скорым шагом. Тоська не хотела отставать, поэтому старательно перебирала ногами.
Сентябрь был сухой. И солнце не дробилось, как летом, на осколки, а заливало дорогу золотым потоком.
Впереди показался весь бурый и косматый, как медведь, лес-лесок и отгородил от дороги поляну. Она вся была утыкана старыми, полугнилыми пнями.
Я торопился, ныряя в перелесок, на залитую солнцем поляну. Тоська запуталась в ельничке и начала заметно отставать. Наконец она шлепнулась возле переднего пня, зарылась носом в жесткую и увядшую уже траву.
— Что с тобой? Ты споткнулась о корягу?
— Нет, ответила она. — Духу не хватило, чтоб дальше бежать. А так вы меня подождете, и я немного отдохну.
Тоська вскочила на ноги, скосила в мою сторону серые глаза и медленно начала заплетать косички, перевязанные красной тесёмкой у самого корня.
Когда я шагнул с поляны в лес-лесок. Тоська бросила возиться с косичками и медленно потопала за мной.
— Смотрите, вон белка! Белка побежала!
Тоська вырвалась вперёд. И я действительно увидел белку. Она быстро и легко перебиралась по выгнутой в лугу орешине.
Но там её кто-то вспугнул, и белка спрыгнула вниз. Потом она взмахнула на старую обожженную молнией сосну и пропала с глаз.
Мы обошли сосну и тут же наткнулись на высокий стожок шишек. Ясно — это белкин склад. Он был устроен между двух высоких и ещё здоровых пней.
— Это белка их собрала, правда? — спросила Тоська. — Значит, их брать нельзя — они белкины.
Я согласился с нею.
А когда мы разогнулись и хотели пойти дальше, белка неожиданно швырнула в нас шишкой. Тоська поймала ее на лету и засмеялась. Лес тоже захохотал.
Поведение этой белки смелое и дерзкое, но у нас не было времени размышлять об этом, и мы скользнули в ореховые деревья. Я нашел корягу странной формы и хотел показать ее Тосе, но ее нигде не было. Я позвал ее. Мне ответил только лес – лес. Я забеспокоился и повернул назад.
Нашел Тоську у белкиного клада. Она деловито совала шишки в мешок.
Я остановился, а Тоська опять скосила в мою сторону глаза и сказала:
— Мне уже хватит шишек. Я пойду домой…
Тогда я возмутился:
— Они же белкины!.. И мы договорились их не брать.
Но Тоська не смутилась:
— Да, они белкины. Но белка захотела, чтобы эти шишки достались мне.
Я опешил:
— Почему именно тебе, а не мне?
Тоська сузила глаза, встала с колен.
— Потому что белка в меня шишкой бросила, а не в тебя. — И она по-хорошему засмеялась.
Мне ничего не оставалось, как отправляться в лес теперь одному.
Геннадий шмань – сундуковские гостинцы
Тополиная ветвь
Витька не близок со своей старшей сестрой Кирой. Дружбы нет. Все ли сестры такие?
Хотя он пытался иногда выслушать ее, ему не удавалось поддерживать с ней дружеские отношения.
Витька стоит перед хатой на широкой скамейке с обрезанным ножом краем и думает: “Кто виноват?””.
Если Витя делает что-то хорошее. Кира хвалит его осторожно. Напротив, когда он поступил правильно, она громко кричит на всю улицу:
Вы могли сделать только это! Это бесчеловечно!
Витя не хочет больше слушать лекции. До Каменистого добрались до сумерек. У оврага крутые глинистые борта. Ручей течет по дну скального обнажения.
Витька смело оставляет позади живую стену из кустов ольхи и бузины. Он садится на камень, поросший мхом, на дне оврага. Под камнем протекает ручей. Витька задумчиво слушает задиристое бормотание цикад. Слышно слабое шуршание травы.
Виртута знает все здешние места наизусть. Какое количество гнезд спрятали в кустах птицы. И что они собой представляют.
Попытавшись раздвинуть ветви орешника, Витя осторожно раздвигает их. В этом месте он ищет хитро спрятанные гнезда.
Однажды он сбежал со стены Каменщика в кусты, поцарапал нос и порвал штаны. А когда он вернулся домой. Когда Кира снова закричала, все на улице услышали, как она сказала, что это бесчеловечно и она наконец-то поговорит об этом с отцом.
И пожаловалась.
Он пыхтел в свои опаленные усы, обещая вытащить Витю и отломать веточку от тополя в саду.
. Тополь в конце овощного огорода кажется Витьке грустным. Он тонкий и слабый. Ты скажешь, что я нарочно его сломал, чтобы не сломать.
Взяв старую ржавую лопату, которую он нашел под верандой, он выкопал тополь и отнес его в огород. Тополь прижился. Даже листья не завяли. Несмотря на это, Кира заметила, что тополь пропал. И она подняла шум.
Уже наступил вечер.
Это был Каменистик, когда Витя услышал крик: он был вне зоны слышимости. Кира суетилась возле свежевырытой ямы, когда он вышел оттуда. Когда она размахивала руками, что-то привлекло внимание отца.
Витя боялся идти домой – его могли выдернуть. Каменистик тоже был довольно страшный. Витя пошел домой, несмотря ни на что.
Однако по какой-то причине отец не ругался. Хмурые глаза сопровождали доброе лицо. Витя понимал, что порка – не выход.
” Кира, стой у ямы и ругай тебя.
— Это мог сделать только ты… Это нечеловечно…
В негодовании Витя подумал, какая разница, где растет тополь! Лишь бы жил, это главное.
Лилль Шурки
Я прихожу домой во второй половине дня. Всякий раз, когда я возвращаюсь домой, я сталкиваюсь с маленькими сопляками. Копошатся в песке, прыгают на одной ноге, а потом, не дыша, подкрадываются к воробьям. Эти воробьи бесстрашно прогуливаются по краю сквера.
Воробьи ленивы и толсты. Потревоженные, они перебегают с обочины в заросли, недовольно чирикая.
Дети гоняются за воробьями, смеясь от заразительной радости. Я слышу смех детей.
На углу улицы я вижу свой дом. Там стоит пятиэтажное здание, раскрашенное полосками зебры. В нижнем углу окна виден картофельный нос. Это мой брат Шурка.
Не успеваю я открыть скрипучую дверь, как на пороге меня поджидает брат. У него редкая шелковистая челка, которая изящно закручивается вверх.
— Добрый лень, Шурка!
Схватив брата на руки, я подбрасываю его к потолку. Шурка смеется, но лоб у него дергается.
Мальчик обнимает меня за шею, гладит заросшую щеку и спрашивает:
— А рисовать будем?
— Будем. Шурка, будем…
– Да, я знал это. Я так и знал! – кричит Шурка.
Рисуя играющих детей, площадь и взъерошенных воробьев прямо на обложке тетради, я использую цветные карандаши. Мальчик смотрит в угол, отвернувшись от меня.
— Ты что. Шурка?
– Мне надоели воробьи и мальчишки”, – говорит он, надувшись.
Что скажете? Давайте тогда нарисуем кролика?
Он кивает головой. “Пойдем”, – говорит он. В его глазах блеск.
Пока я достаю чистый лист бумаги, Шурка спрашивает
Просто кролик с ушами, хорошо? Убедитесь, что уши длиннее.
У тебя будут длинные уши, – успокоила я его.
Когда Шурка сопит, его глаза переходят на карандаш. Он как будто рисует. Вся квартира наполняется сопением.
Он перебрасывает свое гибкое тело через горбатые сугробы и бежит. Заяц, перепрыгнув через сугробы, ныряет в лес. Он щурит глаза. За ним гонится мальчик в кепке и серой шапочке. Он хочет поймать белку. Мальчик ему не дает, так как бегает быстрее него.
Шурка вырывает рисунок из его пальцев, падает на пол и с криком убегает на кухню:
– Смотри, бабушка, заяц! Посмотрите на это!
На второй день я замечаю грусть в глазах брата.
– Почему ты такой? – спрашиваю я Шурку.
– Я боюсь, что заяц убежит”, – говорит он.
Поэтому я предлагаю запереть зайца в шкафу, чтобы он не сбежал.
Шурка поворачивает ключ и кладет его под одеяло, но долго не спит.
В конце концов, ему все равно удастся сбежать”, – угрюмо вздохнул он.
– Он не выскользнет из-под замка. Шурка убежден, что замок надежный.
Шурка засыпает, а я хожу по комнате и пытаюсь его успокоить. Потом я снова рисую кролика. Этот второй рисунок лежит у меня в шкафу.
Утром Шурка встал рано. Мы не хотели, чтобы он нас будил, поэтому он на цыпочках подошел к шкафу и открыл дверцу, тихонько напевая:
— Не сбежал!
На рисунке за ночь появилось снежное поле. Вырос лес, вечно шумящий и звенящий. Верхушки деревьев даже шумят, как ветер.
На краю леса лежит черный еловый пень. На пне сидит маленький мальчик. Он гладит зайца своей вытянутой рукой, держа его на коленях.
– Вы это видели? Ты видел? – кричит мне Шурка.
– Что это? Если это длинноухий заяц, то я его вижу.
Мальчик приручил белку, – улыбается его брат. – Это дружба, понимаешь? Заяц больше не убежит!
Я тоже счастливо улыбаюсь. Итак, заяц больше не может убежать, потому что дружбу нельзя выбросить.
Спелое лето
От жары Гена Свистун слабеет. Весь день он сидит у безымянной реки.
Только в обед он выходит из воды. Более того, его семья хочет, чтобы он вернулся домой к ужину, поэтому он не хочет уходить. Его черные волосы кажутся пропитанными сажей, а на волосах остаются тяжелые, блестящие капли.
Свирепый Генка яростно свистит. Потом он прыгает на одной ноге, чтобы вытряхнуть воду из ушей. По дороге домой через сады бежать легче.
Возле хаты стирают белье. Генка в восхищении от ее простой, но нудной работы стоит рядом с матерью.
А после полудня становится жарко.
– Тьфу! – хрипит отец под черёмухой. Он заведующий колхозом. Это он всегда приходит на завтрак в середине дня.
– Ты кто, папа? – Гена смотрит ему в глаза. – Устал?
– Нет. Я не устал. Жарко!” – говорит он и расстегивает воротник своей куртки, наброшенной на плечи.
Тогда вы должны искупаться в реке.
– Посмотри на себя, умный мальчик! – Мой отец сердится. Баня за мой счет, но где же хлеб? Ты тоже купаешься?
Генке стыдно за себя.
— Пап… а пап?
— Ну чего тебе?
— А без дождя пропадает хлеб?
— Пропадает, сынок, осыпается.
Отец вытирает потный лоб рукавом грязной рубашки. Генка смотрит, как вода стекает на траву, как мать выжимает белье. Она становится серебристой. Капля. капля. – звенят капли воды.
Я представляю, как мой отец лежит в жару, стягивает с плеч форму и бросает ее в корыто с мылом. Дрожащая пена поднимается по его рубашке.
Пепельно-серое небо завораживает Генку. Далеко в небе затерялось облачко. Одинокое, крошечное.
У ног Генки слышен плеск воды из корыта – это мать выжимает белье. Грубо грохочут о песок капли.
Мой отец выходит из дома с кувшином кислого молока и куском хлеба. В течение всей трапезы он ест из кувшина, аппетитно вскинув подбородок.
Генка отворачивается от него и снова смотрит на небо. Кажется, облако застыло на месте. Было бы хорошо, если бы я мог взять его с неба и покрутить, как белье, но это невозможно.
Он подходит к отцу и садится рядом с ним на крыльцо, слушая, как дождь капает с белья. Он может быть маленьким, скудным, но он убогий.
Словно из ковша, солнце заливает мир теплом. Кора вишневых деревьев лопается в воздухе. Это спелое лето.
Лизонька из Ольховки
Эти озорные, остроумные мальчишки были моими любимцами. Тихие мне не нравились. Однако один тихий мальчик заставил меня изменить свою точку зрения на них. Он был из Ольховки. Его звали Ленька. Его еще звали Кнут, потому что он был длинный и тонкий, как кнут, которым пользуются цыгане.
§
Каждый собиратель грибов знает об Ольховке. Косы здесь можно использовать для скашивания грибов осенью. Ольховка уже много лет является для меня летним пристанищем. Бабушка из Балабосихи разрешила мне пожить в ее последней избушке. По соседству со мной жила бабушкина подруга Ленка Кнут.
Этот год был затяжным для грибов. В сухую погоду они оставались на земле. В любом случае, я сомневался, что грибов нет, поэтому решил сам прогуляться по лесу.
Женщины посоветовали мне не сбивать себя без необходимости. Год, в котором мы живем, для нас неудачный. Несмотря на то, что мы все лето работали в поле, мы ни разу не видели грибов.
Он стоял спиной к полуразрушенному оврагу. Ленка снисходительно улыбнулась.
– Ну, чего вы смеетесь? – рассердились женщины.
Он усмехнулся. “Кто хочет, тот всегда найдет. “.
Ольха сказала: “Смотрите, какой он быстрый”. – Мы не нашли его, но он найдет.
Ленка сорвалась и плюнула на пыльную дорогу.
В тот день мы отправились за грибами в полдень. Все поляны были обысканы, каждый куст обследован, но ничего не было найдено.
Ленка вздохнула. “Это пустая мысль”, – сказала она.
— Почему? — спросил я.
– Грибов нет, – горестно вздохнул он, ступив в осиновый лес.
Я предложила вернуться в Ольховку. Ленка категорически отказалась:
Мы не должны ходить в Ольховку днем – люди будут смеяться над нами”.
Я согласился с ним. После наступления темноты было бы лучше встретиться.
Он сел на полуразрушенный ствол дерева, подобрал травинку и начал ее жевать. Я начала переобуваться, но Ленка шипела на меня:
— Тихо, поглядите за бугорок.
Постояв немного, я окинул взглядом молодой осиновый лес и затаился. В осиновом лесу появился ежик. Медленно перейдя тропинку, он исчез в траве. У ежиков на спине красноватые грибы. Ежик двигался тяжело. Ему мешала его ноша.
Хеджи, спасибо!” – усмехнулась Ленка. – Давай посмотрим на осиновое дерево. Он пришел к выводу, что там должны расти грибы.
Перевалив через холм, мы продолжили спускаться в низину.
Осинничек оказался сокровищем. В Ольховку мы вернулись с грибами. Взрослые посмотрели на подосиновики и повторили желание:
От покраснения у меня слезятся глаза.
Ольховские ребята напали на нас, когда мы вошли в деревню. Они двигались, глядя Ленке в глаза.
– Где ты. Ты наломал таких грибов, Кнут? – спрашивали они.
Это мои друзья помогли мне, – сказал он, – ежик рассказал мне. “.
— Брось дурить, Ленька!
– А я нет. Мой ежик отвел меня на осиновый хутор и сказал: “Бери грибы, Ленка, и помни про ежика. “.
— Ха-ха! Ежи не разговаривают.
– Вы можете верить в это или нет. Что это значит для меня? Я согласен насчет грибов.
Подарки Сундукова
Девочка по имени Ванька Сундуков держится на расстоянии от мальчиков. Люди смеются над ним и не любят его. Ванька слывет скупым. Про него даже песню написали. Она немного обидная. Даже сам Ванятка не хочет ее вспоминать.
Летом все хорошо. Но зимой это скучно. Он сидит в хижине целыми днями. Летом, однако, он собирает клубнику. Далеко за полустанком. На Сундуковские холмы.
А когда наступает осень. Ванятка собирает грибы.
В лесу Ванятке хорошо. На автобусе он ездит в город и продает там грибы. Помимо того, что он пожинает плоды созревания орехов, он еще и наживается на этом.
За каштановыми деревьями в изобилии растет лещина! Растет большими, редкими кустами.
Осенью Ванятка несет домой мешок за мешком орехов. Ядра крупные и тяжелые. Вечером он продает их на станции.
С громким криком он бежит рядом с поездом:
– Кто хочет позолоченные орехи?! Приходите и возьмите их. За бесценок отдам. Двадцать копеек за стакан!
Наблюдая за Ваняткой, они наезжают на колею посередине дороги.
Однажды они пошептались и тайком ушли в лес. Что касается Ванятки, то он тоже пошел в лес, но вернулся с пустым мешком. Ванятка уже сорвал свои позолоченные каштаны.
На следующее утро Ванятка рано утром отправился к поезду. Промелькнув за осинником, курьерский поезд с шипением остановился на станции. Ванятка поднял стакан с орехами и, как обычно, крикнул:
— Кому орешки золоченые? !
Пассажиры потянулись к нему. Но перед Ваняткой вдруг возникли несколько мальчишек и стали раздавать орехи всем желающим без денег.
Его поймали, – кричали они, бегая вокруг поезда. – Это гости. Из Сундука.
Эти события повторялись на второй и третий день.
Днем орехи у Ванятки никто не покупал, поэтому он вышел вечером. Стоя на хвостовой телеге, он ссыпал орехи в фуражку какого-то военного, потянулся за деньгами, но почувствовал на себе пронзительный взгляд. Из-за лип он увидел мальчишек, которые смотрели на него. Ванятка разозлился. Пробегая вдоль поезда, он раздавал орехи. Орехи сыпались в карманы пассажиров, в платки и просто в руки. Не за деньги, а просто так.
Он шептал про себя: “Съешь подарки в багажнике. “.
Когда поезд ушел и мешок опустел, он остановился. Поезд плавно тянулся локомотивом через осенний лес.
Он чувствовал легкость, глядя на темнеющий вдали осиновый лес. Ему казалось, что этот поезд взял на себя весь его вес. Он бежал, считая шпалы во всех уголках нашей земли.
Мальчишки появились из ниоткуда. И Ванятка смело шагнул навстречу мальчишкам, ведь они понимали его впервые в жизни.
Сокровище Белкина.
Это было в конце сентября.
Это мы с Тосей, обе тонкие и гибкие, как дубы, пошли в лес собирать шишки. Чтобы посадить их возле реки, мы хотели вылупить из них семена.
В быстром темпе они покинули деревню. Тося старалась не отставать, поэтому осторожно переставляла ноги.
Сентябрь выдался сухим. В отличие от лета, солнце не разбивалось на осколки, а лилось золотым потоком на дорогу.
Лес-перелесок отделял просеку от дороги и был бурым и лохматым, как медведь. На этом поле пень за пнем были полусгнившие.
Поспешив в лес, я вынырнул на залитую солнцем поляну. Запутавшись в еловом лесу, Тося стала заметно отставать. Когда она закончила, то опустилась возле переднего пня, зарывшись носом в жесткую и увядшую траву.
— Что с тобой? Ты споткнулась о корягу?
– Нет, – ответила она. У меня не хватило смелости бежать дальше. Это меня устраивает, и я немного передохну.
Ее косы, перевязанные у основания красной лентой, медленно заплетала Тося, когда она вскочила на ноги и манила серыми глазами в мою сторону.
Выйдя с поляны, я оказалась в лесу. Я наблюдала, как Тося медленно шла за мной, оставив свои косички.
– Смотрите, там белка! Белка убежала!
Тося вырвалась вперед. И действительно увидела белку. Девочка легко и быстро перелезла через заросли орешника на лугу. Ее кто-то напугал, и белка спрыгнула вниз. Она запрыгнула на обожженную молнией сосну и скрылась из виду.
Когда мы обошли сосну, сразу же бросилась в глаза высокая куча сосновых шишек. Очевидно, это была беличья кладовая. Пень находился между двумя здоровыми и высокими пнями.
Не белка, да? – спросила Тоська. Это значит, что их нельзя брать – они же белки.
Я согласна с ней.
Когда мы встали и попытались продолжить, белка вдруг бросила в нас шишку. Тося поймала ее на лету и засмеялась. Лес тоже засмеялся.
Раздумывать над поведением белки было некогда, и мы нырнули в кусты грецкого ореха. Тут мне бросилась в глаза странная коряга, и я хотел показать ее Тосе, но ее не было рядом. Я позвал ее. Мне ответило только “лес – лес”. Забеспокоившись, я повернул назад. Во время поисков Тоси я наткнулся на сокровища белки. Ее руки были заняты тем, что складывали шишки в мешочек.
Тося, прищурившись в мою сторону, сказала:
– С меня достаточно шишек. Я иду домой.
Тогда я был возмущен:
— Они же белкины! И мы договорились их не брать.
Но Тоска не боялся отступать:
– Да, они беличьи. Я хотел эти шишки, но их хотела белка.
Я был удивлен:
– Почему именно ты, а не я?
Тоска прищурился и поднялся с колен.
Потому что белка ударила меня, а не тебя. – И она добродушно рассмеялась.
Я не мог избежать того, чтобы не пойти одному в лес.
§
Поппельквист
Кира, старшая сестра Витьки, – не друг. Нет никакой дружбы. Все ли сестры такие?
Витя несколько раз пытался ее выслушать, но дружба не удалась.
Сидя на изрезанной ножом скамейке напротив избы, Витька думает: “Кто виноват?””.
Если Витя делает что-то хорошее. Кира хвалит его осторожно. Напротив, когда он поступил правильно, она громко кричит на всю улицу:
Это было бы невозможно ни для кого, кроме тебя! Это бесчеловечно!
Витя устал от проповедей. С заходом солнца он поднимается на Каменистик. У оврага крутые глинистые бока. По его каменистому дну текут ручьи чистой воды.
Витька смело пробирается сквозь живую стену из кустов ольхи и бузины. На дне оврага он садится на камень, поросший мхом. Под камнем протекает небольшой ручеек. За обрывочным бормотанием внимательно наблюдает Витька. Оно сопровождается слабым шелестом травы.
Витя знаком со всеми этими местами. Невозможно сказать, сколько гнезд спрятали птицы в кустах. И что они собой представляют.
Витя осторожно раздвигает тяжелые от росы ветви орешника. Там хитро спрятаны гнезда, и он ищет их.
Когда он сбежал со стены в кусты, он поцарапал нос и порвал штаны. И когда он вернулся домой. Это было бесчеловечно, и Кира наконец-то пожаловалась отцу.
И она жаловалась.
Пыхтя в свои опаленные усы, он обещал вывести Витю и отломить веточку от тополя.
. С жалостью смотрит Витька на тополь в конце огорода. Он тонкий и слабый. Потом будут говорить, что я специально это сделал.
Поэтому он нашел под верандой старую ржавую лопату, выкопал тополь и отнес его в соседний сад. Тополь прижился. Даже листья не засохли. Но Кира поняла, что тополь все-таки исчез. Поэтому она подняла шум…
Вечер находится в самом разгаре.
Как выяснилось, Витя не слышал крика, так как все еще находился в Каменистике. Кира суетилась возле свежевырытой ямы, когда он оттуда вышел. Отец увидел, как она размахивает длинными руками и что-то показывает ему.
Возвращаться домой Витя не решался – выдернут. Тем не менее, сидеть всю ночь в Каменистом было страшно. Поэтому Витя пошел домой: будь что будет.
Однако по какой-то причине отец не ругался. Хмурые глаза сопровождали доброе лицо. Витя понял, что порки не будет.
Кира отругала его, когда он стоял у ямы:
— Это мог сделать только ты… Это нечеловечно…
В негодовании Витя подумал, какая разница, где растет тополь! Главное, чтобы он был живой.
Лилль Шурки
Я прихожу домой во второй половине дня. Каждый раз, когда я возвращаюсь домой, я натыкаюсь на этих маленьких сопляков. Копаясь в песке, они прыгают на одной ноге и подкрадываются к воробьям, не дыша. Когда воробьи идут по площади, они делают это без страха.
Воробьи ленивые и толстые. Их чириканье недовольно сопровождает их прыжки с бордюра в чащу. Почему, говорят они нам, они расстроены?
Дети заразительно смеются, гоняясь за воробьями. Я слышу детский смех.
На углу улицы я вижу свой дом. Он раскрашен под зебру и возвышается на пять этажей. В правом нижнем углу окна виден картофельный нос. Это мой брат Шурка.
Сразу же после того, как вы откроете скрипучую дверь, на пороге меня будет ждать мой брат. Челка его волос редкая и завита забавным образом.
— Добрый лень, Шурка!
Затем я подхватил его на руки и подбросил к потолку. Он смеется, но только лоб дергается.
Обняв меня за шею и потрепав по заросшей, колючей щеке, мальчик спрашивает: “Что происходит?”.
— А рисовать будем?
— Будем. Шурка, будем…
– Да, я так и знал. Я так и знал! – кричит Шурка.
Рисуя играющих детей, площадь и взъерошенных воробьев прямо на обложке тетради, я использую цветные карандаши. Я отворачиваюсь от мальчика, который смотрит в угол.
— Ты что. Шурка?
От воробьев и их мальчишек меня тошнит, – говорит он, надувшись.
А теперь нарисуем зайчика?
Мой брат кивает головой в знак согласия. В его глазах блеск.
Шурка протягивает мне чистый листок бумаги.
Я просто нарисую зайчика с ушками, хорошо? Убедитесь, что уши длиннее.
– “Обязательно будут длинные уши”, – заверила я его.
Карандаш бросается в глаза, и Шурка фыркает. Как будто он рисует. Это сопение слышно по всей квартире.
Теперь он перебрасывает свое гибкое тело через горбатые сугробы. Перепрыгнув через сугробы, заяц ныряет в лес. Он щурит глаза. За ним гонится мальчик в кепке и серой шапочке. Он хочет поймать белку. Заяц не дается ему, несмотря на то, что бежит быстрее мальчика.
Он выхватывает рисунок из его рук, соскальзывает со стола и с криком ужаса бежит на кухню
– Смотри, бабушка, кролик! Смотри!
На второй день я замечаю грусть в глазах брата.
– Почему ты такой? – спрашиваю я Шурку.
– Я боюсь, что заяц убежит”. – признает он.
Кролик не сможет убежать из шкафа, если мы его закроем.
После щелчка ключом Шурка засовывает голову под одеяло, но долго не может заснуть.
Он еще может сбежать, – горестно вздыхает он.
Предмет не выйдет из замка. Шурка, ты прав, – говорю я.
Я хожу по комнате, пока мальчик засыпает, и думаю, как успокоить Шурку. Потом я снова рисую кролика. Этот второй рисунок теперь лежит в шкафу.
Утром Шурка встал рано. Осторожно, чтобы не разбудить нас, он подошел к шкафу, открыл дверцу и тихо позвал:
— Не сбежал!
За ночь на рисунке появилось снежное поле. На нем вырос вечно растущий лес, звонкий и шумный. Верхушки деревьев даже зашумели, как ветер.
На краю стоит черный еловый пень. Напротив пня сидит мальчик. У себя на коленях он гладит зайца вытянутой ладонью.
– Вы это видели? Ты видел? – кричит мне Шурка.
– Что это? Если это длинноухий заяц, то я его вижу.
Я говорю: “Нет, видишь ли, мальчик приручил белку”, – отвечает он, улыбаясь. – Это дружба, понимаете? Теперь зайцу ни за что не уйти!
Я тоже счастливо улыбаюсь. Поэтому теперь заяц не может убежать, потому что дружбу нельзя украсть.
Лето взросления
Жаркий день для Гены Свистуна – не радость. В безымянной реке он проводит весь день.
Днем он приходит на берег только в обеденное время. Он не хочет уходить из дома, так как его хотят видеть дома к обеду. У него черные волосы, которые кажутся пропитанными сажей, в них блестят тяжелые капли.
От чрезмерной бодрости Генка яростно свистит. Позже он прыгает на одной ноге, чтобы вытряхнуть воду. Бежать домой через огороды стало прямее.
Мать стирает белье рядом со своей хижиной. Маленький мальчик наблюдает за тем, как его мать выполняет эту простую, но утомительную работу.
А после обеда тепло.
– Тьфу! – хрипит отец под черёмухой. Он бригадир на ферме. В середине дня он всегда завтракает.
– Ты кто, папа? – Гена смотрит ему в глаза. – Устал?
– Нет, это не так. Я не устал. Жарко, – сказал он, расстегивая воротник своей выцветшей униформы на плечах.
– Затем пойдите к реке и искупайтесь.
– Посмотри на себя, умный мальчик! – Мой отец сердится. Прими ванну, но где же хлеб? Ты тоже купаешься?
Генке стыдно.
— Пап… а пап?
— Ну чего тебе?
— А без дождя пропадает хлеб?
— Пропадает, сынок, осыпается.
Отец вытирает потный лоб рукавом грязной рубашки. Несмотря на все усилия Генки, мать продолжает копаться в белье, и вода стекает на траву. Она становится серебристой. Капля. капля. – звенят капли воды.
Когда мой отец дремлет в жару, он бросает свою форму в корыто с мылом. Он чувствует, как пена поднимается по рубашке, когда она вздрагивает.
Пепельно-серое небо смотрит на Генку. Далеко в небе теряется облачко. Одно-единственное, крошечное.
Звук воды, плещущейся из корыта Генки, пока мама занимается стиркой, – такой приятный звук. Капли стучат по песку.
Он берет из кухни стакан кислого молока и кусок хлеба. С аппетитом ест прямо из кувшина.
Он снова отворачивается от Генки и смотрит в небо. Облако застряло на месте. Проблема в том, что я хотел бы снять его с неба и выкрутить, как белье, но это невозможно.
Генка идет к дому отца, садится рядом с ним на крыльцо и слушает, как дождь капает с белья. Они могут быть маленькими, немногочисленными, но царапающими.
Тепло течет от солнца, как жидкость. Кора вишневых деревьев трескается в воздухе. Это спелое лето.
Лилонка из Ольчувки
Мне понравились остроумные и озорные мальчишки. Мне не нравились тихие. Но такой тихий мальчик заставил меня изменить свое мнение о них. Он был родом из Ольховки. Его звали Ленька. В деревне его также дразнили Кнутом, потому что он был длинным и худым, как цыганский кнут.
Лёнька из ольховки
Мальчики были остроумными и озорными. Мне не нравились тихие. Один такой тихий мальчик изменил мое мнение о них. Он был из Ольховки. Звали его Ленька. Из-за того, что он был длинный и худой, как цыганский кнут, в деревне его тоже звали Кнут.
Ольховку знали все заядлые грибники. По осени тут грибок хоть косой коси. Я приезжал в Ольховку каждое лето. Останавливался в крайней избе у бабки Балабосихи. По соседству с бабкой жил знакомый мне Ленька Кнут.
В этом году грибы задерживались.
Их не пускала из земли сушь. Но я сомневался, что грибов нет, и сам решил побродить по перелескам.
— Не сбивай понапрасну ног, говорили мне женщины. — Неурод у нас в нынешнем году. Все лето в поле работаем, а чтобы грибы увидели, такого не случалось.
Подпирая ветхий тынок спиной. Ленька снисходительно улыбался.
— Ну, а ты чего смеёшься? — злились женщины.
— Кто захочет найти, тот всегда находит, — хорохорился он.
— Гляди, какой быстрый, — говорили ольховцы. — Мы не находили, а он найдет…
— Запросто, — задирался Ленька и плевал на пыльную дорогу.
В тот день мы подались по грибы в полдень. Исколесили все поляны, заглядывали под каждый куст, но ничего не нашли.
— Пустая затея, — вздохнул Ленька.
— Почему? — спросил я.
— Нет их, грибов, — горестно сказал он и быстро зашагал в осинник.
Я предложил возвращаться в Ольховку. Ленька наотрез отказался:
— Нельзя нам в Ольховку днем — засмеют.
Я согласился с ним. Надо переждать дотемна.
Ленька присел на полусгнивший, давно поваленный ствол ели, сорвал травинку и принялся её жевать.
Я стал переобуваться, но Ленька зашипел на меня:
— Тихо, поглядите за бугорок.
Я привстал немного, глянул в молодой осинничек и сразу же затаился. Из осинничка вынырнул ёж. Он медленно перешел тропку и скрылся в траве. На спине у него краснели наколотые грибы. Ёж передвигался тяжело. Ему мешала ноша.
— Спасибо тебе, ёж, — хохотнул Ленька. — Теперь обследуем осинничек. Там должны быть грибы, заключил он.
И мы, пересекая бугорок, направились в низину.
Осинничек оказался кладом. Мы возвращались в Ольховку с грибами. Взрослые поглядывали на подосиновики и завистливо перекликались:
— Какие красные, аж в глазах рябит.
Ольховские мальчишки атаковали нас еще при входе в деревню. Они семенили рядом, заглядывали Леньке в глаза.
— Где ты. Кнут, наломал таких грибов? — удивлялись они.
— Друзья помогли, — сообщил он, — ёж подсказал…
— Брось дурить, Ленька!
Маленький шурка
Я прихожу домой во второй половине дня. И каждый раз по дороге встречаюсь с мальчишками-карапузами. Они копошатся в песке, прыгают на одной ноге, потом не дыша подкрадываются к воробьям. А те безбоязненно разгуливают по обочине сквера.
Воробьи ленивые и жирные.
Они грузно перескакивают с обочины в заросли, недовольно чирикая — зачем, мол, их потревожили…
Дети заразительно хохочут, гоняясь за воробьями. Смех детей стоит у меня в ушах.
На углу улицы я вижу свой дом. Пятиэтажный, раскрашенный под зебру. В нижнем угловом окне на стекле плющится нос-картошина. Это брат мой Шурка.
Не успеваешь отворить скрипучую дверь, а на пороге уже ждёт меня брат. Чубчик у него редкий и шелковистый, смешно завивается кверху.
— Добрый лень, Шурка!
Я подхватываю брата на руки и подбрасываю до потолка. Шурка хохочет, только чубчик подрагивает.
Мальчонка обвивает мою шею руками, прижимается к заросшей колючей щеке и спрашивает:
— А рисовать будем?
— Будем. Шурка, будем…
— Ага, я так и знал… Я так и знал! — кричит Шурка.
Я беру цветные карандаши и рисую прямо на обложке тетради играющих детей, сквер и взъерошенных воробьев.
Мальчонка отворачивается от меня, смотрит в угол.
— Ты что. Шурка?
— Мне воробьи и мальчишки надоели, — говорит он, надувая губы.
— Давай тогда зайца нарисуем, а?
— Давай, — кивает головой брат. В глазах его вспыхивают искорки.
Я беру чистый лист бумаги, а Шурка просит:
— Только ушастого зайца, ладно? Да подлинней чтоб уши были.
— Обязательно будут длинные уши, — успокаиваю я.
Шурка водит глазами за карандашом, сопит. Словно сам рисует. Сопение это слышит вся квартира.
И вот уже длинноухий заяц перекидывает своё гибкое тело через горбатые сугробы.
Перепрыгнув через сугробы, заяц старается нырнуть в лес. Косит глазами. За ним в шапке-треухе гонится паренёк. Он хочет поймать беляка. А тот не даётся ему в руки, бежит быстрее мальчишки.
Шурка хватает рисунок из рук и, скользнув со стола, с криком вбегает в кухню:
— Погляди, бабка, заяц!.. Погляди!
На второй день я замечаю в глазах брата грустинку.
— Ты почему такой? — спрашиваю я Шурку.
— Боюсь, заяц сбежит, — признаётся он.
Я предлагаю запереть зайца в шкаф, тогда не сбежит.
Шурка, щелкнув ключом, пыряет под одеяло, но долго не может уснуть.
— Всё-таки может сбежать, — вздыхает горестно он.
— Из-под замка не сбежит. Замок надёжный, — убеждаю я Шурку.
Мальчонка засыпает, а я хожу по комнате и думаю, как успокоить Шурку. Затем вновь рисую зайца. Кладу этот второй рисунок в шкаф.
Утром Шурка поднялся рано. Осторожно, чтобы не разбудить нас, он подкрался на цыпочках к шкафу, открыл дверцу и тихо вскрикнул:
— Не сбежал!..
А на рисунке за одну ночь появилось снежное поле. Вырос лес, вечно шумливый и звонкий. Даже слышно, как по его верхушкам пробегает ветер.
Глубже к опушке чернеет еловый пень. На пне сидит мальчонка. Он держит на коленях зайца и поглаживает его продолговатой ладонью.
— Видел? Видел? — кричит мне Шурка.
— А что именно? Если ушастого зайца, то вижу.
— Нет, понимаешь, мальчик беляка приручил, — улыбается брат.
Спелое лето
Генка Свистун не выносит жары. Он весь день отсиживается в речке-безымянке.
Только в обед он выбирается из воды на берег. И то с неохотой: домой обедать зовут. На его чёрных, будто вымазанных в саже волосах блестят увесистые капли.
От избытка бодрости Генка яростно свистит. Потом скачет на одной ноге, чтобы вытряхнуть забравшуюся в уши воду. Домой он бежит через огороды — так прямее.
Возле избы мать стирает белье. Генка стоит рядом с матерью, наблюдая за этой нехитрой, но утомительной работой.
А полдень горячий.
— Уф!.. — хрипит отец, появляясь под черемухой. Он колхозный бригадир. И приходит завтракать всегда посредине дня.
— Ты что, папа? — Генка заглядывает ему в глаза. — Устал?
— Нет… Не устал. Жара! — говорит тот и расстегивает ворот вылинявшей на плечах гимнастерки.
— Тогда сходи на речку, выкупайся.
— Ишь ты, умник нашёлся! — злится отец. — Я-то выкупаюсь, а хлеб как?.. Али тоже выкупаешь?
Генке неловко за себя.
— Пап… а пап?
— Ну чего тебе?
— А без дождя пропадает хлеб?
— Пропадает, сынок, осыпается.
Отец пыльным рукавом вытирает вспотевший лоб. А Генка глядит, как мать выжимает белье и вода все время стекает струями на траву. Она серебрится. Кап… кап… — звенят водяные капли.
Отец, совсем разомлев на жаре, стаскивает с плеч гимнастерку и бросает ее в мыльное корыто.
Пена, подрагивая, взбирается на рубаху.
Генка вглядывается в пепельно-серое небо. Где-то далеко в небе затерялась тучка. Одна-единственная, крохотная.
Слышно, как у ног Генки разбрызгивается из корыта вода — это мать выкручивает выстиранное белье… Капли гулко стучат о песок.
Отец вынес из избы кувшин с простоквашей и ломоть хлеба. Он ест прямо из кувшина, аппетитно вздернув подбородок.
Генка отворачивается от него и снова вглядывается в небо. А тучка как бы застыла на месте. Если бы ее достать с неба и выкрутить, как белье, но этого случиться не может.
Генка вразвалку направляется к отцу, садится рядом на крыльцо и слушает, как из белья капает дождь.
Сундуковские гостинцы
Ванька Сундуков держится всегда в стороне от ребят. Они недолюбливают его, смеются. Скупой, мол, он — Ванятка. Про него даже частушку сложили. Обидная частушка. Ванятка даже не хочет ей вспоминать.
Летом ещё куда ни шло. А вот зимой скучно. Сидит в избе все дни напролет.
Лес для Ванятки — польза. Грибы он завозит автобусом в город и там продает. И когда орехи созревают, ему тоже прибыль.
Орешника за Сундуками — уйма! Растёт он большими редкими кустами.
Домой орехи Ванятка по осени тащит мешками. Ядра крупные, тяжелые.
Вечерами Ванятка продает эти орехи на станции.
Он бегает вдоль курьерского поезда и громко кричит:
— Кому орешки золоченые?! Подходите, берите… Почти задаром отдаю… Двадцать копеек стакан!..
Сундуковские мальчишки гоняют рюху посреди дороги, наблюдая за Ваняткой.
Однажды они пошептались о чем-то и улизнули в лес. Ванятка тоже пошел в лес, но возвратился оттуда с пустым мешком. Золоченые сундуковские орехи уже были оборваны…
А назавтра Ванятка к поезду вышел рано. Курьерский поезд агукнул за осинником и, пыхтя, остановился на станции.
Ванятка поднял стакан с орехами и, как обычно, закричал:
— Кому орешки золоченые?!
К нему потянулись пассажиры. Но перед Ваняткой неожиданно выросли мальчишки и стали сыпать орехи всем желающим без денег.
— Берите, — орали они, обегая поезд. — Это гостинцы… Сундуковские…
Так повторилось и на второй, и на третий день.
Днем орехи у Ванятки никто не покупал, поэтому он вышел вечером. У хвостового вагона он бросил орехи в фуражку какого-то военного, потянулся за деньгами, но почувствовал за спиной пронзительный взгляд. Из-за лип он заметил нескольких мальчишек, которые смотрели на него.
Ванятка рассердился. Бросился вдоль поезда, раздавая орехи. Сыпал он орехи в карманы пассажирам, в платки и просто в пригоршни. Сыпал так, задаром — не за деньги.
— Берите, ешьте, — приговаривал он, — сундуковские гостинцы, ешьте…
Он остановился, когда мешочек был пуст да и поезда уже не было.
Паровоз плавно втягивал вагоны в осенний лес.
Ванятка взглянул на темнеющий вдали осинник, и ему стало легко. Будто всю его тяжесть увез этот поезд. Убежал считать шпалы по всей земле нашей.
Откуда-то вынырнули мальчишки. И Ванятка смело шагнул мальчишкам навстречу, потому что они первый раз в жизни понимали его.
Тополёвая веточка
Не дружит Витька со своей старшей сестрой Кирой. Дружбы не получается. Неужели у всех такие сестры?
Витька пробовал иногда слушаться её, но дружба всё равно не наладилась.
Сейчас Витька сидит на широкой, изрезанной ножом скамье, как раз против избы, и думает:
«Кто виноват в этом?»
Если Витька сделает что-нибудь хорошее. Кира хвалит его с оглядкой. Но коль уж он провинился, громко, чтобы вся улица услышала, кричит:
— Это мог сделать только ты!.. Это нечеловечно!
Витьке надоели поучения. Он забирается до первых сумерек в Каменистик.
Это глубокий овраг с крутыми глинистыми боками. По каменистому дну его течет чистый ниточка-ручеек…
Витька смело пробирается через живую стену зарослей ольхи и лозняка. На дне оврага он садится на обросший мохом камень. Из-под камня выскакивает ручеёк. Витька задумчиво слушает задиристое его бормотание. Оно переплетается с еле уловимым шелестом травы.
Витька знает все места тут наперечёт. Сколько гнёзд упрятали в зарослях птицы… И какие они…
Витька осторожно раздвигает отяжелевшие под росой ветви орешника. Он ищет хитро скрытые там гнёзда.
Сорвавшись однажды со стены Каменистика в кустарник, он расцарапал себе нос и разорвал штаны. А когда пришёл домой. Кира снова закричала на всю улицу, что это нечеловечно и что она пожалуется наконец отцу.
И она пожаловалась.
Тот, попыхивая трубкой в подпалённые усы, пообещал Витьку выдрать, а хворостинку выломать из тополька на огороде.
…Витька с жалостью глядит на тополёк, который растёт в конце огорода. Он тоненький ещё и слабый. Сломать его нельзя, скажут — нарочно всё это сделал.
Тогда он отыскал под верандой старую ржавую лопату, выкопал тополёк и перенёс его в соседний огород. Тополек принялся. Даже листья не завяли. Но Кира все-таки заметила, что тополька нет. И подняла шум…
Вечер уже брался в полную силу.
Витька крика не слышал:
он был в Каменистике. А когда выбрался оттуда, то ещё издали увидел суетящуюся возле свежевырытой ямы Киру. Она размахивала длинными руками и что-то показывала отцу.
Домой идти Витька не решался — выдерут. Но в Каменистике всю ночь сидеть тоже страшно.
И Витька пошел домой: будь что будет.
Но, странное дело, отец почему-то не ругался. Глаза у отца с хмуринкой, а лицо по-прежнему доброе. И Витька понял, что порки не будет.
Кира стояла возле ямы и ругала его:
— Это мог сделать только ты… Это нечеловечно…
А Витьку захлёстывала обида: какая разница, где будет расти тополёк! Важно, чтобы он остался живой.
