Читать онлайн «гостинец», леонид андреев – литрес
– Так ты приди! поспешно ответил Сазонка в третий раз после вопроса Сенисты:
Не надо бояться, я приду. Я приду, конечно, я приду.
И снова они молчали. Сениста лежал на спине, укрытый до подбородка серым больничным одеялом, и смотрел на Сазонку; ему хотелось, чтобы Сазонка дольше не уходил из больницы, чтобы своим ответным взглядом он еще раз подтвердил обещание не оставлять его жертвой одиночества, болезни и страха. Пытаясь уйти, не обидев мальчика, Сазонка шмыгнул носом, чуть не упал со стула, потом снова сел, как будто навсегда. Даже если бы ему было о чем поговорить, он сидел бы спокойно; но поскольку говорить было не о чем, возникали глупые мысли, от которых ему становилось смешно и стыдно. Так, ему все время хотелось называть Сенисту по имени и отчеству, Семеном Ерофеевичем, что было отчаянно нелепо: Сениста был подмастерьем, а Сазонка – почтенным мастером и пьяницей, и звали его Сазонкой только по привычке. Не прошло и двух недель, как он дал Сенисте пощечину, и это была очень болезненная пощечина, но он ни с кем не мог ее обсудить.
Пытаясь подняться, Сазонка столь же решительно отползал к своему креслу, то ли в укор, то ли в утешение:
– Такие вот дела. Болит, а?
Когда Сениста тихо ответил, он согласительно покачал головой.
Так сделайте это. Если вы этого не сделаете, он будет вас ругать.
” Вы правы, – с улыбкой поприветствовал Сазонка. Кроме того, он сказал: “Поторопись!”. Его вернут в ближайшую минуту. И без водки. Вот черт!
Зная, что он может уйти в любой момент, Сазонка испытывал глубокое чувство жалости к большеголовому Сенисте. Все, что его окружало, было странным и просило жалости: ряды больничных коек с бледными, несчастными людьми, воздух, испорченный запахом лекарств и испарений больного тела, гордость, которую он испытывал от собственного здоровья и силы. Сазонка твердо повторила Сенисте, больше не отводя взгляда.
– Ты, Семен. Сеня, не бойся. Я приду. Как только я чего-то испугаюсь, я приду к тебе. Разве мы не люди? Боже мой! У нас тоже есть понятие. Дорогая! Ты веришь мне или нет?
Он улыбнулся, его почерневшие, запекшиеся губы почернели.
– Верю.
– Вот! – торжествоал Сазонка.
Разговор стал приятным, и он смог рассказать о пощечине, полученной две недели назад. Он коснулся пальцем плеча Сенина и осторожно намекнул:
– Разве кто-то ударил бы вас по голове из злости? Боже мой! Голова на вашей голове очень удобная: Она большая и бритая.
Когда сениста снова улыбнулась, Сазонка встал со своего кресла. Высокого роста, с красиво вьющимися волосами, часто расчесанными гребнем, он носил мягкую шапочку из мелких кудряшек, и его серые опухшие глаза сверкали от необъяснимой улыбки, которую он демонстрировал.
§
– Ну, давай! – сказал он, но не двинулся с места.
Он намеренно сказал “пока”, а не “до свидания”, так как это было более сердечно, но сейчас этого казалось недостаточно. Требовалось что-то еще более сердечное и хорошее, что-то такое, что заставило бы Сенисту почувствовать себя счастливым от пребывания в больнице и облегчило бы ему уход. Затем он неловко потоптался на месте, смеясь в невинном смущении, когда Сениста снова вызволила его из затруднительного положения.
– До свидания! “Псалтирь”, – сказал он своим детским голосом. Затем он отцепил одеяло из-под руки и протянул его Сазонке как равный.
Лапы Сазонки, чувствуя, что именно этого не хватает для достижения абсолютного покоя, почтительно обхватили тонкие пальцы, задержали их на мгновение, а затем со вздохом отпустили. Прикосновение Сенисты было печальным и загадочным. Словно он был уже не равен другим, а выше и свободнее их, потому что принадлежал неведомому, но грозному и могущественному господину. Теперь его имя может быть Семен Ерофеевич.
– Так пойдем, – сказал Сениста в четвертый раз, и эта просьба отогнала то страшное и величественное, что на мгновение осенило его своими бесшумными крыльями.
В каком-то смысле он снова стал мальчиком, страдающим и нездоровым. Это была печальная ситуация для него.
Когда Сазонка вышел из больницы, запах лекарств и просящий голос долго преследовали его:
– Приходи же!
Взмахом руки Сазонка ответил:
– Милый! Да разве мы не люди?
Когда приближалась Пасха, а у Сазонки было так много портновских обязанностей, она напилась только один раз, да и то не до конца. Каждый день, от петуха до петуха, он сидел на подмостках у своего окна, по-турецки подогнув под себя ноги, хмурился и насвистывал. Рано утром окно было затенено, и в открытых пазах стоял холодок, но к полудню солнце прорезало узкую желтую линию, на которой играли пылинки и светящиеся точки. Не прошло и получаса, как весь подоконник, на котором были навалены куски ткани и ножницы, запылал, и стало так жарко, что пришлось открыть окно. В окно ворвался свежий, сильный воздух, пропитанный запахом разлагающегося навоза, засыхающей грязи и разноцветных цветов, а шальная, но слабовольная муха принесла с собой шум улицы. Внизу, у лесопилки, в своих круглых норах насестничали и кудахтали куры: на противоположной, уже высохшей стороне мальчишки играли в жмурки, и их пестрый, звонкий крик и удары чугунных тарелок о костяшки пальцев звучали бодро и свежо. По улице, которая находилась на окраине Орла, ездили мало, и только изредка мимо проезжала подножка пригородного человека; телега подпрыгивала в глубоких колеях, еще полных жидкой грязи, и все ее части лязгали деревянным стуком, напоминавшим о лете и просторе полей.
§
Он выбегал на улицу босиком и без подвязок, совершал гигантские прыжки через лужи и присоединялся к игре мальчишек, когда у него начинала болеть поясница, а пальцы застывали от работы с иглами.
” Позвольте мне ударить”, – сказал он, и дюжина грязных рук протянула плиты, и дюжина голосов взмолилась: “Хорошо, дайте мне ударить”.
– За меня! Сазонка, за меня!
Прищурив глаза, Сазонка выбрал тарелку потяжелее, закатал рукав и принял позу атлета, бросающего диск. В резком рывке тарелка выпала из его руки, и, подпрыгнув в волнообразном движении, скользящий удар ворвался в середину кабинки, и пестрым дождем рассыпалось тесто, и таким же пестрым криком ответили на удар ребята. Сазонка отдохнул после нескольких ударов и сказал:
– А Сениста-то еще в больнице, ребята.
Поскольку они были заняты интересной работой, ребята проигнорировали новость.
Лучший способ отблагодарить его – сделать ему подарок. Вот он я, – продолжал Сазонка.
На слово “гость” откликнулось несколько человек. Чучело подергивало штаны, держа одну руку на подоле бабушкиной рубашки, и давало серьезные советы:
– Ты ему гривенник дай.
Гривенник – сумма, которую дед обещал самому Мишке, и это был предел его представлений о человеческом счастье. Однако долго обсуждать дань было некогда, и Сазонка такими же гигантскими скачками вернулся в свою комнату и снова принялся за работу. Глаза его были опухшие, лицо бледно-желтое, как у больного, а около глаз и на носу были очень темные веснушки. В той же веселой шапочке поднимались только его тщательно расчесанные волосы, и когда мастер увидел его, он точно представил себе уютный красный кабак с водкой, и он яростно плевался и ругался.
В голове у Сазонки было смутно и тяжело, он часами размышлял над одной мыслью: новые сапоги или гармонь. Чаще всего он думал о Сенисте и о подарке, который он ему привезет. Усталому мозгу Сазонки представлялась одна и та же картина: как он приходит к Сенисту и вручает ему подношение, завернутое в ситцевый камчатный платок. Дремота часто ослепляла его: кто такой Сениста и как он выглядит; но камчатка, которую еще предстояло купить, казалась яркой и отчетливой, и даже узелки, казалось, были не совсем надежными. В первый день Пасхи Сазонка сказал, что пойдет к мальчику на обед со всеми, включая хозяина, хозяйку и хаказаков.
– Я должен, – продолжал он. После того, как я причешусь, я пойду к нему. Вот, милый, возьми это!
Пока он говорил, он видел другую картину: двери красного кабака были открыты, и в их темных глубинах находился пропитанный алкоголем бар. При этом его одолевало горькое чувство слабости, с которым он не мог бороться, и ему просто хотелось громко крикнуть: “Я еду в Сенисту!” В Сенисту!”
§
Затем мое сознание заполнилось серой, колеблющейся дымкой, и только ворсистый платок выделялся на фоне остальных. Однако послание было не радостным, а скорее предупреждающим и суровым.
Сазонка был пьян и на 1 и на 2 Пасху, дрался, был избит и провел ночь на станции. Только на четвертый день ему удалось выбраться из Сенисты.
Улица, залитая солнечным светом, была ярко расцвечена пятнами кумачовых рубашек и веселым оскалом белых зубов, грызущих подсолнухи; в беспорядке играли гармоники, чугунные тарелки стучали о костяшки пальцев, кричал петух, вызывая на бой соседского петуха. Но Сазонка не смотрел по сторонам. Черноглазый, с растрепанными губами, лицо его было мрачным и сосредоточенным, и даже волосы не поднимались пышной гривой, а рассеянно торчали отдельными косичками. Как ни стыдно было ему за свое опьянение и невыполненное обещание, жаль, что он не предстал перед Сенистой во всей своей красе – в красной шерстяной рубахе и жилете, но пьяный и вонючий, пропахший паленой водкой. Тем не менее, чем ближе он подходил к больнице, тем лучше себя чувствовал, а его взгляд все чаще обращался вправо, где в его руке лежал маленький сверток с подарком. Лицо Сенисты стало гораздо более живым и ясным, губы погрустнели, глаза стали умоляющими.
– Милый, да разве? Ах, господи! – говорил Сазонка и крупно надбавлял шагу.
Здесь стояла больница – желтое большое здание с черными оконными рамами, которые делали окна похожими на мрачные, затененные глаза. Длинный коридор был наполнен запахом лекарств и ощущением ужаса и тоски. Фотография комнаты Сенисты и ее кровати.
А где же Сениста?
– Кто вам нужен? – спросила вошедшая следом медсестра.
Я увидел, что здесь лежит мальчик без присмотра. Семен. Семен Ерофеев. Вон там. Сазонка указал на пустую кровать.
Медсестра грубо сказала пациенту: “Вы бы спросили, прежде чем идти, а то так и будете ломиться в больницу просто так”. Я думаю о Семене Пустошкине, а не о Семене Ерофееве.
– Ерофеев – это отчество. Ерофеем звали его отца, вот он и вышел Ерофеичем, – медленно и испуганно объяснял Сазонка, бледнея.
– Ваш Ерофеич мертв. Единственная зацепка – отчество. Наш – Семен Пустошкин. Умер, я сказал.
– Как же так! – Сазонка, бледная, как привидение, с резкими веснушками, которые блестели, как чернильные брызги, была покорно потрясена. – Когда?
– Вчера после вечерен.
– Можно? – колеблясь, спросил Сазонка.
– Почему бы и нет? – Медсестра ответила равнодушно. Мертвую комнату можно найти, если спросить. Не убивайте себя! Он был несчастен, он не был жив.
Язык Сазонки вежливо и обстоятельно спрашивал дорогу, ноги осторожно несли его в указанном направлении, но глаза ничего не видели. Они были способны увидеть Сенисту, только когда смотрели прямо в его тело. Осознавался и безмерный холод мертвой комнаты, и каждая деталь ее становилась очевидной: влажные пятна на стенах, паутина на окне; как бы ярко ни светило солнце, небо через это окно всегда казалось серым и прохладным, как осень. В каком-то неизвестном месте беспокойно жужжала муха; где-то падали капельки воды, и одна из них то и дело падала. Еще некоторое время после этого слышался жалобный, звенящий звук.
§
Сазонка сделал шаг назад и сказал вслух:
– Прощевай, Семен Ерофеич.
Через несколько мгновений он встал на колени, коснулся лбом влажного пола, а затем встал.
– Прости меня, Семен Ерофеич”. – сказал он тем же высоким и ясным голосом, снова упав на колени и долго прижимаясь лбом, пока его голова не начала застывать.
Вдруг муха перестала жужжать, и стало тихо, как бывает тихо у мертвеца. Периодически падая в оловянную миску, капельки тихо, нежно плакали.
Сазонка бродил по полю за больницей, за тем местом, где кончался город и начиналось поле. Оно было ровным, без деревьев и зданий, и ветерок дул свободно и тепло. Первым делом Самозка пошел по высохшей дороге, потом свернул налево и по прошлогодним зарослям и выщерблинам пошел к реке. Он оставил за собой темные углубления в земле, где его каблуки оставили следы, пройдя там.
Сазонка лег в поросшую травой ложбину, где воздух был прохладным и теплым, как в парике, и закрыл глаза. Когда солнечные лучи проходили сквозь закрытые веки, высоко в воздухе щебетал жаворонок, и было приятно дышать и не думать. К этому времени паводковые воды почти сошли, и река текла как узкий ручеек, но на противоположном низком берегу еще оставались следы ее бурного течения – большие, изборожденные льдины. Пепел лежал кучами друг на друге и белыми треугольниками поднимался к горящим лучам, которые точили и сверлили его. Он откинул руку назад в полудреме – под ней было что-то твердое, завернутое в материю.
Гостинцы.
Поднявшись на ноги, Сазонка заплакала:
– Господи! Да что же это?
Забыв про сверток, он смотрел на него испуганными глазами: он как будто сам пришел сюда, и дотронуться до него было страшно. При виде неподвижности Сазонки в нем, не отрывая глаз, поднялись жалость и яростный гнев. В камехате он видел, как и в первый день, и во второй, и в третий Сениста оборачивался и ждал его, но он не появлялся. Как будто его выбросили в мусорный бак и забыли. Он бы увидел гостя днем раньше своими угасающими глазами, он бы обрадовался своим детским сердцем, и его душа улетела бы в высокие небеса, освободившись от боли и одиночества.
Заплакав, Самонька зарылся руками в волосы и рухнул на землю. Подняв руки к небу, он плакал и жалобно оправдывался:
– Господи! Да разве мы не люди?
С прямо оттопыренной губой он упал на землю и затих в порыве безмолвной скорби. Мягко и нежно молодая трава щекотала его лицо; густой, успокаивающий аромат поднимался от влажной земли и нес в себе ощущение великой силы и страсти. Как вечная мать, земля обнимала и утешала своего страдающего сына теплом, любовью и надеждой.
