Андреев л. гостинец
гостинец» — в журнале «Народное благо», 1902, № 13-14, 14 апреля. Отдельным
изданием рассказ выпущен в 1904 г. в Ростове-на-Дону издательством «Донская
речь». Л. Н. Толстой читал «Гостинец» в т. 3 Сочинений Л. Андреева («Мелкие
рассказы»), выпущенном «Знанием» в 1906 г. В книге им отчеркнуто 19 строк со
слов: «Вот и длинный корридор…» и на полях выставлена оценка: «5» (Библиотека
Л. Н. Толстого, с. 40).
томах. – М.: Худож. лит., 1971.
Андреев леонид – гостинец
Гостинец – леонид андреев – сборник рассказов
I
– Так ты приходи! Три раза Сениста спрашивал Сазонку, и каждый раз Сазонка поспешно отвечал:
Давай, давай, не бойся. Я приду, я приду. Я иду, я иду!
И снова они молчали. Сениста лежал на спине, укрытый до подбородка серым больничным одеялом, и смотрел на Сазонку; ему хотелось, чтобы Сазонка дольше не уходил из больницы, чтобы своим ответным взглядом подтвердил свое обещание не оставлять его жертвой одиночества, болезни и страха. Усевшись в кресло, Сазонка шмыгнул носом, чуть не сполз с него, и сел крепко и прочно, словно навечно. Если бы ему было о чем поговорить, он бы сидел спокойно, но говорить было не о чем, поэтому он смеялся и стыдился. Поэтому он всегда обращался к Сенисте по имени и отчеству – Семен Ерофеевич, что было смешно: Сениста был подмастерьем, а Сазонка – уважаемым мастером и пьяницей, которого называли Сазонкой только по привычке. Он даже не мог рассказать о последней пощечине, которую он дал Сенисте, но это было очень плохо.
Решившись, Сазонка поднялся со стула, но, не пройдя и половины пути, отполз назад и сказал то ли в укор, то ли в утешение
– Такие вот дела. Болит, а?
Сениста в своей спокойной манере утвердительно кивнул головой:
Что ж, вы на правильном пути. Если вы этого не сделаете, он будет вас ругать.
Понятно, – сказал он, радуясь оправданию. Кроме того, он сказал, что вам следует поторопиться. Вы привезете его в ближайшую минуту. И никакой водки. О, черт!
Но, зная, что он может уйти в любой момент, Сазонка пожалел большеголового Сенисту. Странное окружение вызывало жалость: тесные ряды коек с бледными, морщинистыми людьми; воздух, испорченный до последней частицы запахом лекарств и испарений больной человеческой плоти; ощущение собственной силы и здоровья. Сазонка больше не избегал умоляющего взгляда и, наклонившись к Сенисте, повторил его с твердостью:
– Ты, Семен. Сеня, не бойся. Я приду. Я приду к тебе, как только почувствую страх. Разве мы не люди? Боже мой! У нас тоже есть понятие. Дорогая! Ты веришь мне или нет?
Он ответил с почерневшей улыбкой на запекшихся губах
– Верю.
– Вот так”, – торжествовал Сазонка.
Теперь это было легко и приятно, и он вспомнил пощечину, которую случайно дал ему две недели назад. Осторожным жестом он коснулся пальцем Сениного плеча:
Ударил бы вас кто-нибудь по голове из вредности, если бы ударил? Боже мой! У тебя большая и бритая голова.
Сазонка поднялся с кресла, когда сениста снова улыбнулся. Он был очень высок, и его мелкие кудри были расчесаны частым гребнем, а серые припухшие глаза сверкали безо всякого оправдания.
– Ну, вперед! – сказал он, но не двинулся с места.
Стараясь звучать более сердечно, он намеренно использовал “до свидания” вместо “пока”, и теперь это казалось недостаточным. Сениста будет чувствовать себя счастливым в больнице, если он сделает что-то сердечное и приятное; это облегчит ему и уход. Он неловко топтался на месте, смеясь от детского смущения, когда Сениста вытащил его из затруднительного положения.
– До свидания! Как это делают дети, он говорил детским голосом, за что его дразнили “гусляром”, а потом, как взрослый, высвободил руку из-под одеяла, чтобы дать ее Сазонке, как равному.
Поняв, что это все, что нужно для полного душевного спокойствия, Сазонка почтительно обхватил тонкие пальцы своей огромной лапой, подержал их и со вздохом отпустил. В прикосновении тонких горячих пальцев Сениста была грусть и таинственность: как будто он имел ранг выше всех остальных, как будто он поднялся выше, как будто он теперь принадлежал неизвестному, но могущественному хозяину. Теперь его можно было называть Семеном Ерофеевичем.
Он спросил Сенисту в четвертый раз, и эта просьба отогнала то страшное и величественное существо, которое на мгновение напугало его своими бесшумными крыльями.
Он снова стал мальчиком, больным и страдающим, и ему снова стало жаль его – очень жаль.
Запах лекарств и умоляющий голос долго преследовали Сазоньку после того, как он вышел из больницы:
– Приходи же!
Взмах руки – это все, что потребовалось Сазонку для ответа:
– Милый! Да разве мы не люди?
II
К Пасхе предстояло столько портновской работы, а Сазонка была так занята, что в воскресенье напилась только один раз, да и то не до такой степени. От петуха до петуха он неодобрительно сидел на подмостках у своего окна, по-турецки поджав под себя ноги, хмурился и насвистывал. На рассвете окно было в тени, и открытые пазы охлаждались; к полудню, однако, солнце прорезало узкую желтую полоску в открытых пазах, где поднятая пыль играла светящимися точками. Через полчаса весь подоконник запылал ослепительным светом, и пришлось открыть окно, как летом. Тогда шальная, еще слабовольная муха пробиралась в окно и разносила уличный шум свежим, сильным воздухом, напоенным разлагающимся навозом, сохнущей грязью и распускающимися бутонами. Внизу, у лесопилки, в своих круглых норах насестничали и кудахтали куры: на противоположной, уже высохшей стороне мальчишки играли в жрачку, и их пестрый, звонкий крик и удары чугунных тарелок о костяшки пальцев звучали одновременно весело и освежающе. По улице, которая находилась на окраине Орла, ездили мало, и лишь изредка мимо проезжала подножка пригородного человека; телега подпрыгивала в глубоких колеях, еще полных жидкой грязи, и все ее части лязгали деревянным стуком, напоминавшим о лете и просторах полей.
Окоченевшие пальцы Сазонки не могли удержать иголки, и когда у него начала болеть поясница, он выбегал на улицу босиком и без подвязок, огромными прыжками перепрыгивал через лужи и присоединялся к остальным детям.
Я ударю, – сказал он, и десятки грязных рук протянули ему плиты, и десятки голосов спросили:
– За меня! Сазонка, за меня!
Сазонка выбрал тарелку потяжелее, закатал рукава и принял позу метателя диска, щурясь на дальность. Вдруг тарелка выпала у него из рук, волнообразно отскочила на середину длинного коня, и сильный порыв ветра разметал бабок, и такой же порыв ветра ответил на удар мальчиков. Потом Сазонка отдохнул и сказал мальчикам:
– А Сениста-то еще в больнице, ребята.
Они восприняли эту новость равнодушно, занятые своим интересным делом.
Мы должны сделать ему подарки. А вот и я, – продолжал Сазонка.
Гость – это слово, на которое откликались многие. Одной рукой медвежонок Хрюша дергал свои трусики, а другой крепко держался за подол бабушкиной рубашки, пока та давала серьезные советы:
– Ты ему гривенник дай.
Гривенник – это сумма, которую обещал ему дед Мишки, а его представления о человеческом счастье дальше этого не простирались. Тем не менее, долго обсуждать дань не было времени, и Сазонка удалился в свою комнату и снова сел за работу все теми же гигантскими прыжками. Кроме опухших глаз и бледно-желтого лица, его веснушки на веках и носу имели особенно темный оттенок. Когда он смотрел на свои тщательно расчесанные волосы, поднимавшиеся в той же веселой шапочке, Гавриил Иванович непременно представлял себе уютный красный кабак и водку, и он яростно плевался и ругался.
Непонятно было, о чем думал Сазонка, и он часами задерживался над одной-единственной мыслью: о новых сапогах или о гармошке. В основном он думал о Сенисте и о том, что тот ему принесет. Монотонно и усыпляюще стучала пишущая машинка, кричал мастер, и все одна и та же картина представлялась усталому мозгу Сазонки: как он приходит к Сенисте и отдает ему дань, завернутую в камчатский ситцевый платок. Он часто забывал, кто такой Сениста, и не мог вспомнить его лица, но камчатка, которую еще предстояло купить, казалась яркой и четкой, и даже казалось, что узелки завязаны не совсем крепко. Кроме хозяина, хозяйки, хаказаков и всех мальчиков, Сазонка сказал всем, что пасхальным утром пойдет в дом мальчика.
– Я должен, – продолжал он. Я причешусь, а потом пойду к нему через минуту. Вот, милый, возьми это!
За это время он увидел другую картину: двери были открыты в красный кабак, а в их глубине лежала барная стойка, залитая спиртным. Сильный человек почувствовал свою слабость, и не в силах бороться с ней, ему захотелось громко и настойчиво крикнуть: “Я пойду к Сенисте!” В Сенисту! ”
Серый, колеблющийся туман заполнил мою голову, и из него выделился носовой платок. Это была не радость, а суровый упрек и грозное предупреждение.
III
В первый и второй день Пасхи Сазонка напился, подрался, был избит и провел ночь на станции. Только на четвертый день он добрался до Сенисты.
Улица, залитая солнечным светом, была ярко расцвечена пятнами кумачовых рубашек и веселым оскалом белых зубов, грызущих подсолнухи; в беспорядке играли гармоники, стучали чугунные тарелки о костяшки пальцев, кричал петух, вызывая на бой соседского петуха. Но Сазонка не смотрел по сторонам. С подбитым глазом и разбитой губой, лицо его было мрачным и сосредоточенным, и даже волосы его не были пышной гривой, а были уложены в отдельные длинные локоны. Его пьянство и невыполненное обещание смущали его, и ему было досадно, что он предстал перед Сенистой не в полном блеске, в своей красной шерстяной рубашке и жилете, а грязный и пьяный, пропахший паленой водкой. Чем ближе он подходил к больнице, тем лучше себя чувствовал, и тем больше его взгляд обращался вправо, где узел аккуратно висел у него в руке. Лицо Сенисты выглядело теперь гораздо более живым и ясным, губы дрожали, глаза были умоляющими.
– Милый, да разве? Ах, господи! – говорил Сазонка и крупно надбавлял шагу.
Больница – огромное, желтое здание с черными рамами, напоминающими мрачные, темные глаза. Неопределенное чувство ужаса и тоски сопровождало длинный коридор и запах лекарств. В этой комнате стояла кровать Сенисты.
А где же сам Сениста?
– Кто вам нужен? После этого вошла медсестра и ответила.
Вот лежал мальчик один. Семен. Семен Ерофеев. Вон там. Пытаясь указать на свободную кровать, Сазонка показал пальцем.
Медсестра сказала: “Надо спрашивать, прежде чем входить, а то вы зря деньги берете”. Тогда Семен Пустошкин, а не Семен Ерофеев.
– Ерофеев – это отчество. Ерофей – имя матери и отца Сазонки, поэтому его имя получилось Ерофеич, – медленно пояснила она.
– Ваш Ерофеич умер. Только отчества мы не знаем. Наш – Семен Пустошкин. Умер, говорю.
– Как это так! Сазонка, чьи веснушки из-за бледности казались резкими, как чернильные брызги, покорно удивился. – Когда?
– Вчера после вечерен.
– Можно? – колеблясь, спросил Сазонка.
– Почему бы и нет? – Медсестра ответила равнодушно. – Спросите, где находится мертвая комната, и вам покажут. Не убивайте себя! Он был несчастен, он не был жив.
Язык Сазонки вежливо и отрешенно спрашивал направление, ноги твердо вели в указанном направлении, но глаза ничего не видели. Тогда они наткнулись на тело Сенисты, неподвижно и прямо уставились в него. Когда почувствовали и жуткий холод мертвой комнаты, все вокруг стало видимым: сырые стены, окно, покрытое паутиной; как бы ярко ни светило солнце, небо всегда было серым и холодным, как осень. В каком-то углу комнаты беспокойно жужжала муха, откуда-то падали капли воды, одна за другой. После этого еще долгое время в комнате витала тина.
” Сазонка отступил назад и громко крикнул: “Все кончено!”.
– Прощевай, Семен Ерофеич.
Он встал на колени, коснулся лбом влажного пола, затем поднялся.
” Помилуйте, Семен Ерофеич, – повторил он громким голосом и снова упал на колени, долго прижимал лоб, пока не заныла голова.
Полет прекратился, и в комнате стало тихо, как может быть только у мертвеца. В оловянную миску регулярно падали капли, мягко падали и плакали.
IV
За больницей было поле, и Сазонка побродил там. Оно было ровным, на пути не было ни деревьев, ни зданий, и ветерок казался теплым и свободным. Чтобы добраться до реки, Сазонка пошел по высохшей дороге, потом свернул налево и пошел прямо по пашне и прошлогодней стерне. Некоторые участки земли были еще влажными после его перехода; на них виднелись темные следы с темными вмятинами.
Когда Сазонка сидел на берегу, лежа в поросшей травой ложбине, воздух был неподвижным и теплым, как внутри парика, и он закрыл глаза. Сквозь закрытые глаза пробивалась красная волна света, излучаемая солнцем; жаворонок разбудил воздушную синеву, и было приятно не думать и дышать. Паводковая вода уже ушла, и река текла, как узкий ручеек, вдали, на противоположном низком берегу, оставляя следы буйства, огромные льдины с карманами. Они лежали друг на друге грудами и белыми треугольниками поднимались навстречу беспощадным диким лучам, которые шаг за шагом резали и сверлили их. В полудреме Сазонка откинул руку назад, и под нее упало что-то твердое, обтянутое материей.
Гостинец.
Как только он встал, Сазонка вскрикнула:
– Господи! Да что же это?
Он забыл о свертке и смотрел на него испуганными глазами: ему казалось, что сверток пришел сюда по своей воле и лежит рядом с ним, а он боится до него дотронуться. Сазонка смотрел – смотрел – смотрел, не отрываясь – и в нем поднимались яростная, кипящая жалость и неистовый гнев. Он посмотрел на камехат – и увидел, как и в первый день, и во второй, и в третий, спящий ждал его и повернулся к двери, но он не пришел. Он умер в одиночестве, забытый – как щенок, выброшенный на помойку. Если бы накануне он увидел гостя своими выцветшими глазами и порадовался его детским сердцем, его душа улетела бы на небеса без боли, без страшной тоски одиночества.
Сазонка всхлипывал и катался по земле, зарывшись руками в свои роскошные волосы. Мужчина плакал и, воздев руки к небу, жалобно оправдывался:
– Господи! Да разве мы не люди?
С разбитыми губами он упал на землю в порыве безмолвного горя, а затем заснул. Молодая трава мягко и нежно щекотала его лицо; густой, успокаивающий аромат поднимался от влажной земли, и в нем был могучий призыв к жизни. Земля обняла своего грешного сына, как мать, и вселила в его страдающее сердце тепло, любовь и надежду.
Тем временем в других частях города в унисон звучали праздничные колокола.
